«Когда заходишь во двор, где прошло детство, в памяти постепенно всплывают подробности тех далеких лет: и запахи, и звуки, и имена соседей, и даже ощущения от прикосновения к стене дома, к которой прижимался, чтобы погреться», — рассказывает коренной петербуржец Михаил Боярский. Вместе с корреспондентами «ТН» актер прогулялся по городу на Неве и показал места, с которыми связана его жизнь.

Договорились встретиться на набережной реки Мойки, у дома Михаила Сергеевича. Мы с фотографом приехали пораньше и прогуливались неподалеку в ожидании героя, когда услышали взволнованные голоса вокруг: «Смотрите! Смотрите! Боярский!» Люди оживились, достали телефоны. Мы оглянулись по сторонам, и правда, по набережной шел актер — высокий, худощавый, во всем черном, в неизменной шляпе. «Михал Сергеич!» — бросились мы ему навстречу. «Здрасьте», — буркнул он, не поднимая глаз. «У нас с вами встреча через 20 минут!» — крикнули мы вслед. Боярский остановился, оглянулся, узнал: «А-а! Привет! Я иду домой переодеться. У меня же еще 20 минут?» Ровно в назначенный час он вышел из парадного в песочном костюме и светлой шляпе. Михаил Сергеевич невероятно пунктуален. Как он сам признается, его выворачивает наизнанку, если приходится опаздывать или не получается сдержать обещание.

Беседу мы начали не сразу, потому что к актеру метнулись прохожие. Мужчина средних лет протянул блокнотик: «Дядь Миш, автограф можно?» Боярский молча расписался и потащил нас в машину.

— Когда к вам обращаются «дядя Миша», вам не кажется это фамильярным?

— Смотря кто. Если алкаши: «Дядь Миш, здорово!» — это понятно. Если дети — нормально. «Дядя Миша» — еще куда ни шло. Некоторые называют почему-то и Михаилом Борисовичем, и Михаилом Владимировичем, и даже Владимиром Семеновичем.У меня был случай с одной корреспонденткой. Она не знала моего отчества и обратилась так: «Здрасьте, Михаил Боярский, хочу взять у вас интервью». Это прозвучало очень смешно.

— Наверное, люди не стесняются и за автографами подходят, и просят «сфоткаться»? Не раздражает повышенное внимание на протяжении десятков лет?

— Как правило, нет. Я это воспринимаю буднично, как голос питерского светофора: «Движение пешеходов закончено». Автограф можно дать, но «фоткаться»… Не дай Бог согласишься — сразу в геометрической прогрессии растет количество желающих. Мы вчера пошли с внуком в магазин на Большой Конюшенной покупать «Лего». Кто-то спросил: «А можно сфотографироваться?» Я говорю: «Нет». «Дедушка, это невежливо», — твердо сказал мне Андрей, когда мы отошли. Спрашиваю: «А ты хочешь, чтобы мы до самого вечера фотографировались?» — «Нет, но так невежливо». Он сделал замечание, и я понял, что нужно быть более терпеливым.

Петербуржцы относятся ко мне спокойно, для них встреча со мной привычна. А вот для приезжих это событие. Некоторое неудобство, конечно, есть. Выйти просто погулять сложно, особенно потому, что центр запружен туристами, все с гаджетами. Люди фотографируют ногтями, бровями, носами — чем угодно, такое ощущение, что находишься под крутой слежкой. Какое там ЦРУ! Тьфу! Ничего страшного, я на самом деле не мучаюсь по этому поводу. Давно научился между струйками пешеходов проходить и в театр, и в магазины. Были случаи, когда я увлекался конспирацией и надевал сумасшедшую кепку, темные очки, куртку — даже летом. Ну и неслось вслед: «Боярский какой-то дурак, в куртке в жару ходит».

— В этом доме на Мойке вы давно живете?

— Лет 30, наверное. Здесь на четвертом этаже жил когда-то Собчак, вот, видите, мемориальная доска висит? (Анатолий Собчак был первым мэром Санкт-Петербурга. — Прим. «ТН»). И у нашего парадного выстраивались демонстрации, люди кричали туда, на четвертый этаж, но слышал весь дом: «Не отдадим Курильские острова!» Мои дети никак не могли уснуть от этого шума, я выскакивал со шпагой и разгонял всех.

— Давно научился между струйками пешеходов проходить и в театр, и в магазины. Были случаи, когда надевал сумасшедшую кепку, темные очки, куртку — даже летом. Вслед неслось: «Боярский какой-то дурак, в куртке в жару ходит». 

— Вы шутите?

— Нет, правда. Никто не ожидал, что вместо Собчака появится сумасшедший Боярский с оружием: «Заткнитесь, канальи, дети спят!» Тогда интернета не было, и никто не знал, что я здесь живу.

— Хотите, чтобы когда-нибудь на вашем доме была установлена памятная доска в вашу честь?

— Думаю, что я сам повешу из пенопласта временную: «Здесь живет и мучается….» Когда без меня доска появится, это неинтересно.

— Петербург — потрясающий город. Вы до сих пор это замечаете или красота приедается?

— Конечно, не приедается, просто иногда замыливается глаз, и надо не забывать осознавать степень своего везения. Люди платят сумасшедшие деньги, чтобы побывать вот здесь, на Мойке, на Певческом мостике, пройти по Дворцовой площади, а я просто тут живу — благодать!

Тут и Жуковский жил, и Александр Сергеевич ходил в литературное кафе, в Эрмитаже царицы обитали. Если об этом специально не думать, то забываешь. Я люблю гулять по Петербургу ночью, он невероятно красив, на пустых улочках возникают разные исторические фантазии. Бывают мгновения, когда выходишь и вообще никого нет, будь то белая ночь или раннее утро с моросящим дождиком по весне или осенью. Это что-то невероятное! Или оглядываешься и видишь: вокруг красиво подсвечено желтым светом, одинокий трубач, как сверчок, под аркой Главного штаба наигрывает мелодию. Люди лежат на парапетах, отдыхают. Такую романтику нигде не встретишь.

— Михаил Сергеевич, какие места в городе вы любите больше всего? Куда отвезли бы, допустим, марсианина, приземлившегося в Петербурге?

— Сразу к себе на кухню потащу и угощу бутылкой водки, мой дом — самое лучшее место в городе. Если серьезно, то мне нравится в Петропавловку ходить, на Моховой бывать, где я учился в театральном институте, а потом служил в театре имени Ленсовета, по Невскому люблю гулять, в Летнем саду.

— На Гончарной, где прошло ваше детство, когда последний раз были?

— Часто бываю в тех краях, ведь рядом Московский вокзал. Я оставляю автомобиль недалеко от дома, где родился, когда надо отъехать в Первопрестольную. Раньше часто заходил во двор. В квартиру — никогда. Если хотите, можем туда съездить.

— Еще бы! Конечно, хотим. С этого места и начнем нашу экскурсию.

— По пути остановимся на Моховой. Там находится ЛГИТМиК. На вахте института сидела тетя Зоя, у нее мы просили аудиторию для репетиций: «Теть Зой, дай «двоечку», теть Зой, дай «шестнадцать», — называли мы номера классов. «На Марсово поле идите и репетируйте или в Летний сад», — отсылала она нас, если все аудитории были заняты. Брали пирожки и шли. Но, конечно, это уже никакие не репетиции получались…

— Скорее выпить и закусить?

— Да, что еще мы, юные, могли делать? (Смеется). Ленинградские студенты, идущие в альма-матер по набережным Фонтанки, Невы, по Мойке, по каналу Грибоедова, получали огромное удовольствие от самой дороги. Это же такие красивые места! В те годы я не ходил, а исключительно бегал, потому что всегда немножко опаздывал. Выскакивал из квартиры на Благодатной, куда мы с родителями перебрались с Гончарной, сломя голову несся до метро «Электросила». Через десять минут выпрыгивал на Невском проспекте и еще десять бежал до театрального. От крыльца до крыльца — полчаса. На то, чтобы рассмотреть красоты вокруг, времени, конечно, не оставалось.

Мы добираемся до Моховой, выходим из машины, и… к Михаилу Сергеевичу тут же подбегает парень.

— Вас обожает моя бабушка! Поэтому я поступаю в театральный, — кричит он.

— А вас обожает моя бабушка, — парирует Боярский.

— Наверное, вам надоели такие приставания? — догадывается абитуриент.

— Нет, почему, я счастлив, — с серьезным лицом отвечает актер и возвращается к рассказу. Молодой человек отходит в сторонку и внимательно следит за происходящим. Мужчина рядом с нами, не понижая голоса, кричит в телефонную трубку: «Галочка! Я стою рядом с мушкетером! Ну с д’Артаньяном, с каким еще! Сейчас сфоткаю его и пришлю».

— Многие помещения на Моховой были в советские годы нежилым фондом. Первые этажи целиком отданы студентам, которые работали дворниками. Мы часто ходили к ним в гости. Пяти-, шести-, семикомнатные подвальные квартиры — есть где разгуляться! Вместо стульев — ящики, вместо скатертей и простыней — газеты, на них раскладывалась докторская колбаса, хлеб. Воду и вино наливали в консервные банки. И все были счастливы.

— Какие чувства сейчас испытываете у стен альма-матер?

— Никаких. Кроме осознания, что здесь прошли лучшие годы. Помню, как пришел сюда в первый раз, толкнул входную дверь, а она оказалась закрыта. Я поразился. Как так? Закрыт театральный институт? Оказывается, дверь тугая. До сих пор помню, что следует сильно тянуть на себя. Сразу слева сидела та самая тетя Зоя.

— Каждый год в театральные институты поступают тысячи молодых ребят. Что вы думаете, глядя на них? Что они правильно делают — такая интересная профессия — или какой же их ожидает тяжелый путь?

— Актерский мир яркий и манящий. Люди веселые, озорные, за кулисами все треплются, шутят. Не удивительно, что желание стать артистом испытывают многие молодые люди.

Несколько раз я приходил на консультации в ЛГИТМиК посмотреть, кто поступает. Ничего неожиданного: в актеры идут люди, как правило, никакого представления не имеющие ни о профессии, ни о театре, ни о кино. Вероятно, я точно таким же был. Хотя… Я вырос за кулисами, кое-что знал. Сейчас большинство будущих артистов довольно бледные персоны. Как поганки в лесу. Боровичок редко встречается, но зато его сразу видно. Но так было всегда, и во времена моего студенчества тоже. С каждого курса хорошо, если один, ну два артиста заявят о себе. Такие звезды, как Фрейндлих, Юрский, сразу были заметны: оп, есть! Закинул старик невод в третий раз, и вместо травы золотая рыбка!

В это время к Боярскому вновь подходит тот же настырный молодой человек с просьбой «сфоткаться» для бабушки. Мы спасаемся бегством, прыгаем в машину и едем дальше.

— А вот справа Преображенская церковь в лесах, в ней отпевали всех моих близких. Мама, папа, дяди, тети — все здесь были.

— Вас, наверное, здесь же крестили?

— Нет, меня с братом двоюродным — дома у бабушки, Екатерины Николаевны. Она преподавала в духовной семинарии французский, английский и немецкий языки. Когда она умерла, ее отпевали в Невской лавре в присутствии петербургского митрополита, которого бабушка Катя учила когда-то французскому. Он заговорил со мной на языке Бальзака, а я ничего не понял. Увы… Митрополит не ожидал, что у выпускницы Института благородных девиц, женщины изысканной, настолько необразованный внук.

Самый большой мой недостаток — отсутствие серьезного образования. Его просто нет. Завидую эрудированным людям. Я учился в специфической школе — при консерватории, где нужно было хорошо играть на по фортепиано, а на все остальное закрывали глаза. Тройка — и ладно. Театральный вуз, кроме ремесла, вообще ничего не дал.

Читать я начал поздно, классе в 8-м. А до этого мне вслух читали папа, мама, брат. У Саши (Александр, сводный брат Михаила Боярского. — Прим. «ТН») был дефект речи, и для того чтобы его исправить, нужно было ставить пластинку к нёбу и как можно чаще говорить. А он был усидчивым, старательным мальчиком, поэтому ночами я слушал «Трех мушкетеров», Сэлинджера, Золя, Моэма. Мне нравилось! Сижу, курю…

— Как?! Ребенком уже курили?

— Да, рано начал: с 14-ти дымил как паровоз уже дома, открыто, а до этого — втихаря, с братом на лестнице.

— И вот ничего же, выросли высоким.

— Велика фигура да дура.

В это время мы подъехали на Гончарную, к дому 17. Здесь в декабре 1949 года родился актер, здесь прошли первые восемь лет его жизни.

— Сейчас Гончарная почти в центре, а тогда этот район считался удаленным и запущенным. Мы с мальчишками обожали играть на «разрушке». Так называли соседний дом, разбомбленный во время войны. В 1950-х там началась стройка: подъемный кран, трубы разбросаны повсюду, камни, горы песка — все это для пацанов страшно интересно.

Здесь все сильно изменилось: тогда деревьев почти не было, одни сараи. Отопление дровяное, поэтому на всех соседей закупалась машина дров, мужчины их дружно пилили и делали запас на зиму. А теперь наш двор весь в зелени. Где мы с вами стоим — это передник, а через арку — задник, то есть задний двор. В арке мы играли в футбол. Я старался не выходить за ее границы, иначе мама из окна могла заметить и позвать домой.

Вспоминаю соседа, который, сколько мы тут жили, возился со старым черным трофейным «опелем». «Дядя, дай бибикнуть», — подбегали мы к нему. Тогда машины, а тем более иностранные, были страшной редкостью. Он ремонтировал ее месяцев десять, в гараже круглосуточно горел свет: что-то выпиливал, вытачивал, паял, лудил. Наконец приводил «опель» в порядок, доезжал до Московского вокзала — метров 800, там машина ломалась и становилась на ремонт еще на год.

Вот эти два окна на первом этаже — наша 16-метровая комната, где мы жили впятером: папа, мама, брат, бабушка и я. Стол, шкаф, кровать родителей, диван и одна раскладушка. Было тесно, а мы с Сашей ухитрялись играть в теннис, раздвинув обеденный стол. Когда купили пианино, втаскивали в окно, и весь двор смотрел, как тянули этот гроб с музыкой. Детство закончилось в пять лет, когда я начал учиться музыке.

— Соседи не кричали: «Миша, перестань кошку мучить?»

— Я занимался как можно меньше. Гаммы еще не играл, в этой квартире лишь азы осваивал — первые аккордики, арпеджио. Гаммы начались уже на Благодатной, где папе от театра дали двухкомнатную квартиру.

Вспоминаю, как в нашей небольшой комнате собирались гости. Актеры из Комиссаржевки, из БДТ, из «Комедии»— как все вмещались? Меня запихивали на папину с мамой кровать, а взрослые сидели до трех ночи. Накурят — дым коромыслом. Я сладко спал под громкие разговоры и раскаты смеха взрослых.

Вместе с нами в квартире жили еще три семьи. Узенький тесный коридорчик с предбанником, где висели корыта, шайки для бани, велосипеды, лыжи. Общий туалет, кухня метров 12. На ней меня мыли лет до пяти — в тазу, открыв горячую духовку, чтобы ребенок не замерз. Дверной звонок — общий на всех, надо было просто дергать за проволоку. Когда поставили телефон (номер А-4-64-12), я с радостью хватал трубку. Если звонили соседке Раисе Клементьевне, следовало стукнуть ей в стену — бум, бум — тогда она брала трубку.

— Неужели до сих пор помните свой домашний номер?

— То, что вчера было, не помню. Да и нечего особо. А все, что произошло в детстве, юности, врезалось в память — где кто жил, кого как звали, кому сколько лет. Особенно много воспоминаний рождается на месте, где прошло детство. Всплывают забытые на время подробности: и запахи, и звуки, и имена соседей, и даже ощущения от прикосновения к стене дома, к которой прижимался, чтобы погреться на солнышке.

Однажды я спрыгнул с забора, когда папа дрова колол, и проткнул здоровенным гвоздем ногу насквозь. Папа отвез в больницу, где меня навещали друзья. В другой раз увидел кипу досок, сваленных во-он в том углу, решил по ним пройтись, не удержал равновесие и — головой о землю — бум. Огорчился, помню, сильно, потому что снова поехал в больницу, а не на гастроли с папой в Москву, как собирался. Я шалил много, был непоседливый.

Вспоминаю, как у нас у первых в квартире появился телевизор «КВН-49» с линзой. Сам большой, а экранчик маленький. Накануне у меня с родителями вышел спор: что покупать — приемник или телевизор? Я, конечно, за телевизор, они — за приемник. Привезли «КВН» в мое отсутствие и развернули задом наперед, экраном к стене. Захожу в дом и страшно расстраиваюсь. Но быстро сообразил, что к чему. А потом мы всей семьей ходили по комнате, как сумасшедшие, растягивали провода и ловили сигнал.

Видимость так себе, но самый первый фильм, который я посмотрел, а был это «Александр Невский», произвел грандиозное впечатление.

Гулять я выходил из окна, так быстрее и проще. Здесь в палисаднике мы хоронили найденных погибших воробышков. Сначала рыли ямку, потом укладывали траву, на нее воробышка, сверху стеклышко, и — холмик земли. На клумбах, обложенных кирпичами, жили червяки, мокрицы, всякие таракашки, их можно было в коробочки насобирать.

Когда я перешел во второй класс, мы перебрались в отдельную двухкомнатную квартиру на Благодатной улице, недалеко от Парка Победы. Мама плакала, будто мы уезжали в другой город. Нас провожали всем двором. В грузовик поместилось все наше добро. Квартира была крошечная, 34 метра, с кухней и ванной с горячей водой. По тем временам — что-то невероятное. Только вошли, я сразу забрался в ванну и сидел там долго-долго. Вскоре родители купили мне маску и ласты, и я даже в ней нырял. Захотел в бассейн записаться, но меня не взяли, сказали — данных нет.

— Зато вас приняли как музыкально одаренного мальчика в школу при ленинградской консерватории.

— В школе всех учеников называли в шутку «одуренные». Школа ведь называлась — для особо одаренных детей. На музыкальном образовании родители настояли. Хотели, чтобы я стал пианистом, солистом. А у меня самого других мыслей не было никаких, потому что в том возрасте думать не умел. (С улыбкой.) Я проклинал этот ящик под названием фортепиано и лет в пятнадцать сказал родителям, что не хочу больше учиться. «Нет, Миша, надо закончить, мы угробили столько сил, здоровья, денег, в конце концов». Доучился до 11-го класса, что, собственно, помогло позже в моей актерской жизни. После окончания театрального меня сразу приняли в труппу Ленсовета. Для главного режиссера, Игоря Петровича Владимирова, стало серьезным аргументом то, что Боярский играет на фортепиано, гитаре.

Из двора, где прошло детство актера, наш путь лежит в переулок Матвеева. Здесь и теперь находится средняя специальная музыкальная школа Санкт-Петербургской консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова, которую окончил Михаил Сергеевич в начале 1970-х.

— Каждый день здесь, Господи! 11 лет подряд! Вы можете представить, до какой степени это все знакомо?

— Что вспоминается первым делом, когда возвращаетесь мысленно в те школьные годы? Кстати, встречаетесь с одноклассниками?

— Каждый год видимся, в двадцатых числах июня. Полшколы работает в Мариинке. Кто в оркестре, кто преподает. Что вспоминается?.. В вестибюле проходили школьные вечера, перед тем как отправиться на танцы, мы с мальчишками бежали на четвертый этаж, закрывали дверь класса на стул, доставали стакан, вино и выпивали. В футляры от скрипок, от трубы очень хорошо помещается бутылка. Педагоги были фантастические! Очень любил Нелли Наумовну Наумову, она вела литературу.

— Молодая?

— Нет, в возрасте. Молодая была другая, я ее иначе любил. Тамара Николаевна была божественно хороша, удивительная просто, с орлиным носом, белоснежными зубами, точеной фигуркой. Вела у нас музлитературу. Обращалась к ученикам на «вы»: «Михаил, вы выучили?..» Одевалась интересно. Юбка чуть короче, чем у остальных учителей, красный вязаный шарфик поверх пиджака, модная прическа. По школе ходила быстро, цокая высокими каблучками.

И еще вспоминаю Раису Осиповну Середу, нашего педагога по хору, которую мы все просто обожали. Полька по национальности, тоже красивая и сексуальная женщина. Когда мы оканчивали школу, все педагоги должны были свои фотографии принести для наших альбомов. Она посчитала, что немножко постарела, и отдала старый снимок, сделанный еще в юности.

Вспомнил вдруг, как нас с друзьями отчитывала завуч, когда узнала, что мы ходили к «Астории» просить у иностранцев жвачку. «Вы что, жевательные животные?!» — гневно вопрошала она. А мы подходили к финнам и негромко, потому что стеснялись, спрашивали: «Порукум йо?» (Резинка есть?) Обычно они на нас и внимания не обращали.

Эх… Амаркорд! Мои горестные воспоминания! Жизнь закончена.

— Рано еще так говорить, Михаил Сергеевич!

— Что вы понимаете в этом деле? Доживете до моих лет и скажете — кончилась жизнь или нет. Сколько кто проживет, от судьбы зависит. Мой папа ушел в 59 лет, его братья — в 49 и 56. Дядя Коля (актер Николай Боярский. — Прим. «ТН») прожил дольше остальных — до 66. Мой брат Саша умер в 42. Долгожителей Боярских я не встречал.

Лет до шестидесяти финала не ощущаешь, а потом вдруг понимаешь его неизбежность. Для чего нужна старость? Чтобы ощутить масштаб времени. Когда тебе 18, кажется, это что-то невероятное, как еще долго жить! А когда 68, все — спичка догорела, и промелькнувшая жизнь кажется парой секунд. Сколько осталось? Пара долей этой самой секунды.

— И вывод какой?

— У каждого свой. Надо во что-то верить, это помогает. Вопрос философский: есть ли там что-то или нет? Во что веришь, то и есть. Вера — это вообще серьезные костыли, она придает уверенность, осмысляет жизнь. Помогают дети, внуки, хочется полезным быть, насладиться ощущениями.

Memento mori — думай о смерти. Тот, кто о ней не думает, совершает огромную ошибку. Рутина, привычные занятия отвлекают от этих мыслей, но стоит остаться одному, как memento mori — обычное дело.

— На какой возраст себя ощущаете?

— По-разному. Иногда чувствую: действительно старый, ворчливый дедушка. А иногда думаю: чего это вдруг? Зависит от настроения. Бывает, хочется вдруг съесть чего-то вкусного, поехать куда-то, вообще разные желания появляются, а потом ни хрена: и аппетита нет, и ехать никуда не хочется, и погода все равно какая. Раньше не обращал внимания на стариков, а сейчас наблюдаю с интересом. Сидят на скамеечке, им хорошо, что-то там свое знают. Они не делают лишнего, а только то, что необходимо. Ценят то, что есть — свет, тепло, соль, хлеб. Радуются детям, внукам. Дай Бог, конечно, чтобы были близкие люди, потому что одиночество — вещь кошмарная.

— К счастью, у вас прекрасная семья. И хранительница очага — жена Лариса.

— 8 июля исполнилось 40 лет, как мы вместе.

— Да что вы! Поздравляю! Отмечали?

— По стакану компота выпили, и все.

— Ведете здоровый образ жизни?

— Ну если отмечать, так надо отмечать серьезно, меньше литра не получится, но это было бы неуместно, так я посчитал. Конечно, я рад, что мы с Ларисой всю жизнь вместе. У кого-то третья, четвертая, пятая жена, а у меня одна. Все же краткосрочный период жизни двух людей — неполноценный. Это нехорошо.

— Свадьбу где праздновали?

— Мы расписались в ЗАГСе на Невском проспекте, 68. Такое розовое здание с двумя фигурами на крыше — мужской и женской. Когда был маленький, мимо ездил в школу и всегда обращал на них внимание. Расписались, потом пошли в ресторан «Сайгон» на угол Невского и Литейного, выпили коньяка и отправились в театр на репетицию. Кстати, мне пора ехать, вечером работаю.

Мы садимся в машину и едем обратно на Мойку. Михаил Сергеевич молча смотрит в окно, за которым бурлит жизнь.

— Некоторые считают, что Петербург слизан целиком и полностью с Европы. Многие города его напоминают. С этим трудно не согласиться, Петербург создавали европейские зодчие. И все равно облик вышел неповторимым, ни с чем другим не спутать. Есть и Версаль, и Петергоф, но они сильно отличаются друг от друга. Булонский лес хорош, но Летний сад лучше.

В Петербурге есть нечто особенное. Не знаю, кому что жалко — квартиры, родственников, друзей, а мне печально расставаться с городом. Даже мысли о предстоящей в перспективе разлуке болезненны. Обидно никогда больше не пройтись по питерским улицам, таким родным, уютным. Говорят, увидеть Париж и умереть… Вот пускай уезжают и помирают там, а я останусь здесь.

 

Источник