Знаменитый актер театра и кино, исполнитель популярных песен 26 декабря отмечает 65-летие. Накануне дня рождения HELLO! прогулялся по Петербургу с артистом и его супругой, актрисой Ларисой Луппиан.

Актер Боярский в России больше, чем актер. Человек-легенда. Народный кумир. Можно сказать, культовая фигура. Накануне 65-летия HELLO! встретился с Михаилом Сергеевичем и его супругой, актрисой Ларисой Луппиан, той самой, которая берегла их “тесный мирок” ни много ни мало 37 лет. Гулять по набережной Невы в компании Боярского – задача не из легких: от желающих сфотографировать “живой символ города” отбиться невозможно. Михаил Сергеевич своей необыкновенной славой тяготится. «Только один у нас вознесся выше главою непокорной Александрийского столпа, и хватит, – шутит он. – Все остальные: каждый сверчок знай свой шесток”.

Дороже любого успеха для Боярского всегда был его “мирок”, который сегодня уже далеко не так тесен: сын Сергей, известный в Петербурге телепродюсер, и дочь-актриса Елизавета подарили ему троих внуков: Сергей – двух девочек, а Лиза – мальчика. С близкими Боярскому повезло даже больше, чем с ролями и песнями. А еще ему невероятно повезло с городом, в котором он родился. В ожидании съемки в номере гостиницы “Астория” он стоит у окна, любуясь фантастическим видом Исаакиевской площади и собора. “Какой город! Какой город!” – чуть слышно повторяет он.

Лариса Луппиан и Михаил Боярский, Синий мост, Санкт-Петербург

– Михаил Сергеевич, вы смотрите на Петербург так, как смотрят, например, москвичи. Для петербуржцев эта красота должна быть привычна и обыденна…

– Скажем так: я настолько привык к городу, что постепенно перестал замечать его красоту. Но стоило только остановиться, замедлить темп жизни, и появился новый, свежий взгляд. Теперь я готов перед любым зданием стоять очень долго: что на Невском, что на Петроградской стороне, что на Васильевском острове. Мне кажется, там душа в каждом здании. А вот в современных постройках я этой души не вижу. Парковки, панорамные окна, телевизоры в ванной – все это, наверное, очень удобно, но жить в таких домах не хочется. Хай-тек я ненавижу.

– Стоять подолгу – это, наверное, преувеличение? При вашей популярности вам и по набережной Мойки возле дома просто пройтись – проблема?

Действительно, я стараюсь избегать публичных мест, но если выпадает возможность прогуляться, я ее не упускаю и всячески этому радуюсь. Это не так часто бывает, но все-таки бывает.

– Вас можно назвать культовой фигурой. Как относитесь к своим многочисленным титулам: “эксклюзивный бренд Санкт-Петербурга”, “социокультурный феномен”, ”Д’Артаньян всея Руси”?

– Никак не отношусь. Это все реклама, бизнес, рынок. У нас же теперь все “самое-самое”: фильм “самый ожидаемый”, книга “самая гениальная”, ботинки “самые блестящие”… На меня можно навесить любой ярлык: “самый шляпистый”, “самый петербуржский”, “самый курящий”, “самый любвеобильный”. Если хотите знать мое мнение, все это бред сивой кобылы. Умный зритель всегда сможет отделить живого человека от дурацкой, похожей на издевательство рекламы.

– Про анекдоты и басни в Интернете, связанные с вами, вас тем более бесполезно спрашивать?

– Абсолютно. Я счастливый человек – я совершенно не знаю, что обо мне пишут в Интернете, потому что у меня его нет, я им не пользуюсь вообще. Мне этот мир виртуальный не интересен. Все, что мне нужно, у меня есть: моя семья, дети, внуки, книги, театр, гитара… Мне не интересно смотреть на звезды в телескоп. Я хочу их видеть такими, какими они выглядят с земли. Вот как мне Бог дал воспринимать мироздание, так я и воспринимаю.

– Вы помните, у Маккартни была песенка When I’m Sixty-Four, где он представляет, как на пенсии будет грядки полоть, нянчить внуков. А вы как-нибудь свой возраст представляли?

– Никак не представлял вообще. До таких лет никто из мужчин в роду Боярских не доживал. Дед (протоиерей Александр Иванович Боярский. – Ред.) в 1937-м был расстрелян – ему было 52 года. Брат ушел из жизни в 42… У нас в роду все уходили кто в 46, кто в 52, кто в 59. Дядя Коля Боярский (актер, снимавшийся в фильмах “Золотой теленок”, “Жизнь Клима Самгина” и многих других. – Ред.) чуть-чуть не дожил до 66. Я на 65 никак не рассчитывал. Казалось, что в этом возрасте уже просто будет нечего делать. Если посмотреть на гениев, все уходят достаточно молодыми людьми: в 37, 42… В этом есть своя сермяга: после определенного возраста жизнь становится как бы бессмысленной. Ты взобрался на вершину и потом должен спускаться потихонечку, не публично… Теперь твоя жизнь принадлежит детям, внукам. Если ты можешь принести им какую-то пользу и не быть в тягость, от тебя больше и не требуется.

– Но Маккартни уже за 70, а он по-прежнему успешно выступает.

– Да, и я на него ориентируюсь.

– Евтушенко писал: “Когда мужчине 40 лет, то наложить пора запрет на жажду удовольствий”. Что же в таком случае делать дальше, после 40?

– Ну, это его мироощущение. У меня другое мироощущение совершенно. “Пока струится в жилах кровь, вкушай вино, вкушай любовь”. Я жил и брал от жизни все. Сжег себя окончательно и бесповоротно. И сегодня не жалею об этом. Мне кажется, что даже маловато сжег. Можно было и посерьезнее пошалить. Душа человеческая, она не стареет. Стареет оболочка. Футляр изнашивается, а скрипка остается целенькой. Скрипка ценна, а с футляром распрощаться не жалко совершенно.

– Разве не жалко?
– Смерть – это часть жизни, и трагедии по этому поводу не нужно делать. Я убежден, что это всего лишь мгновение. Просто как спичка – раз, и сгорел. Конечно, в молодости всем нам кажется, что это случится с кем-то, а с тобой никогда. Но перед смертью все равны: и только появившийся на свет ребенок, и глубокий старик. Никого эта чаша не минует. Надо к этому относиться более спокойно, философски. Когда человек уходит из жизни, мы думаем, что никогда больше с ним не встретимся. Но, имея веру, нужно лишь немного подождать, и мы опять будем вместе.

– Вы часто вспоминаете тех, кого уже нет? О ком из коллег сожалеете больше всего?

– Их 90 процентов уже там. Трудно сказать, о ком больше. Есть люди, которые были мне настолько дороги, что до сих пор тяжело смириться с этой потерей. Хорошего-то ничего в перспективе нет, а вот то, что ушло, дорогого стоит. Это как хорошее вино, которое с каждым годом становится все лучше. Но стоит пригубить – такая ностальгия… Да и пригубить-то не с кем, вот что печально. Практически все, с кем я любил выпить, уже ушли. Но воспоминания – они прекрасны.

Михаил Боярский и Лариса Луппиан (архивное фото)Михаил Боярский и Лариса Луппиан с сыном Сергеем и дочерью Лизой

– Президент наш недавно сказал, что смысл жизни в любви. А вы как считаете?

– Я пока с этим окончательно не определился. Но думаю, что смысл жизни человека в поисках Бога. И служении ему. Это то, что оправдывает и объясняет наше пребывание здесь. Каждый должен искать свой путь. Потому что, если его не найдешь, можно заблудиться и в итоге не попасть туда, где все твои. По поступкам будут тебя судить. Как ты жил, так ты и умрешь.

Сегодня не жалеете, что стали актером, а не священником, как ваш дедушка-протоиерей?

– Нет. У меня слишком много грехов. И потом я максималист. Либо – монастырь, либо – светская жизнь. Компромисса быть не может: священник, который выпивает и за женщинами ухаживает?.. Я для себя выбрал светскую жизнь. Хотя профессия наша – она все-таки скорее дьявольская, нежели божественная: прикидываться, притворяться…

– Мы все с удовольствием вспоминаем, как вы смачно ругались в “Мушкетерах”: “Тысяча чертей!” Но дедушка-протоиерей, конечно, этого бы не одобрил.

– Никуда не деться. Для того чтобы понять, что такое добро, нужно, чтобы было и зло. В фильме про Христа должен быть Иуда. Что касается мушкетеров, несмотря на то что они там режут друг друга через каждые три страницы, там есть дружба, товарищество, защита слабого, самоотверженность, любовь. Добро в конечном счете побеждает зло. Чувства добрые можно пробуждать, не обязательно описывая библейские события. Хотя я убежден, что профессия наша, актерская, не праведная. Игра, искусство – это все от лукавого. Из всех искусств наиболее безгрешной является музыка: Бах, Моцарт, Чайковский, Рахманинов, мессы, реквиемы. Эти звуки способствуют пониманию божественного.

– А как вы понимаете любовь?

Каждый понимает любовь по-своему. Самая искренняя любовь к маме, потом к дочке, внучкам, а супруга – это уже как часть тебя. Это уже более возвышенные чувства, чем любовь в обычном понимании этого слова. Я ведь не мчусь со спектакля скорее повидаться с женой, нет. Просто если я не еду к ней, то, значит, мне уже некуда ехать вообще. Это единственный человек, с которым я могу жить вместе, с которым я чувствую себя полноценным. А без нее уже никак. Это даже не родственные чувства и не любовь, а что-то такое, для чего не подберешь слова… Это как среда твоего обитания. То есть я непосредственно обитаю в своей супруге…

– Но это же не называется привычкой?

– Можно назвать это и так. Пускай. Хорошая привычка. Замена ли счастью она? Не знаю. Семья – это живой организм, вечно пульсирующий. Можно восхищаться друг другом, а можно злиться, обижаться, но что-то все время должно происходить. Жить нужно чувствами и страстями, потому что если супруга становится для тебя как мебель старая, жить с этим очень трудно.

– Вы часто смеетесь?
– Да, у меня много хороших друзей с юмором. С ними я часто смеюсь. Но вот когда смотрю комедии, не смеюсь совершенно. Чтобы довести меня до смеха, нужно быть Чаплиным либо Чеховым. Я очень серьезно все оцениваю. Анализирую. Я вообще не люблю громких людей, которые бурно выражают эмоции. Когда какая-нибудь женщина в зрительном зале ржет как лошадь, это всегда раздражает.

– Внучек и внука вам легко удается рассмешить?

– Да, это не так трудно. Дети вообще смешливы. Хотя с младшим, правда, ситуация посложнее. Он в силу возраста не всегда может понять, почему дедушка кривляется. Когда дети смотрят на взрослых, как они корчат из себя бог знает что, они думают, что те дураки просто. У детей своеобразный юмор, чистый такой. Они смеются, когда действительно смешно. А если вокруг них козлом прыгать, то кроме недоумения: “Дядя, ты дурак?” – ничего не добиться.

– Как с внуком время проводите? Читаете ему что-нибудь?

– Читаю, рассказываю, кормлю, отвлекаю, забавляю игрушками. В основном это связано с желанием заставить ребенка что-то сделать. Можно рассказывать и смешить, когда его кормишь, чтобы отвлечь от того, что он есть не хочет. Когда ему рассказываешь что-нибудь страшное или смешное, он ест все подряд и не замечает, что съел.

– Михаил Сергеевич, юбилеи вы не любите отмечать. Почему?

– Просто не люблю все это. Чужие капустники мне нравятся. Вот у Алисы Бруновны Фрейндлих был юбилейный вечер в театре – я готовился, старался придумать что-нибудь смешное. Слава богу, у меня достаточно юмора, чтобы развеселить актерскую братию. Но вот свои капустники мне делать неинтересно. У меня был 50-летний юбилей в “Октябрьском” зале, я вспоминаю его с ужасом: этот опоздал, тому места не хватило… Опять же боишься не удовлетворить желаний и чаяний тех, кто на что-то рассчитывал в связи с твоим юбилеем: этого пригласил, того не пригласил… Нет-нет, это такая холера, хуже премьеры. Лучше убежать куда-нибудь. Так, кстати, поступали многие артисты начиная с Ефремова и кончая Валей Смирнитским, который сбежал на свое 70-летие.

– Но домашний праздник – это все-таки святое?

– Дома я просто накрываю стол. Говорю всем: кто хочет прийти – будьте добры.

– Если в Музее восковых фигур на Невском вдруг решатся установить вашу скульптуру и спросят: “С кем вы, Михаил Сергеевич, предпочтете стоять?” – вы что ответите?
– Ну, эта тема скорее для капустника. Не знаю… Ну, может быть, с футболистом известным. Либо с обнаженной женщиной. Может быть, с Петром I – как будто я ему что-то пою. Я мог бы быть одним из фаворитов Екатерины, но тогда уж самым любимым.

 

Текст: Елена Карпенко/HELLO!
 Фото: Анна Макаревич/HELLO!
 По материалам: http://ru.hellomagazine.com